Илья - Страница 6

В последнем Илья усомнился, но промолчал. Счастлива — и ладно.

Святогор, как и обещал, уделял время, чтобы учить Илью воинской науке. Как с мечом биться, как стрелы быстро и точно пускать, по нескольку с одного натяга тетивы, как без оружия свалить недруга с ног или придушить локтем. Илья учился, удивляясь про себя, насколько сложна, обширна и хорошо продумана наука людей убивать друг друга.

Было странно, и Илья даже упрекал себя в бессердечии и неблагодарности, но ни совместное житье, ни даже воинская наука не породили привязанности. По крайней мере такой, какую Илья, зная себя, мог от себя ожидать. Святогор, как и жена его, как и сам Илья, говоруном не был; дни проходили в основном в молчании. Но дело было не в этом, что-то другое вставало между ними и мешало младшему горячо и доверчиво привязаться к старшему. Какое-то холодное, отстраненное, моментами даже злое равнодушие ко всему ощущалось в Святогоре, хотя было видно, что он старается его преодолеть — вот хотя бы возясь с Ильей. В первый вечер он сказал, что с Ильей ему будет веселее, но Илья не был уверен, что стало. Перед сном, закрывая глаза, он как будто видел, ощущал, что протягивает руку Святогору, берет ее в свою, а в руке — только холодный туман.

Однажды утром Святогор велел Илье полностью собраться, но шатра сворачивать не стали. И домик, в котором ездила Агафья, Святогор к седлу не привязал — усадил жену на коня впереди себя. «Недалеко тут», — обронил сухо.

Ехали и в самом деле недолго. Поднялись в гору, вошли в расселину. У Ильи нехорошо сжалось сердце: там стоял огромный каменный гроб. Крышка лежала рядом. Нелепость этой одинокой домовины посреди заросших лесом, живых, обычных гор было сродни той странности, какой были отмечены отношения Святогора с расстояниями и размерами. Вроде когда-то или для кого-то такое и было в порядке вещей, но не для людей, это уж точно.

«Ляг, примерься, — Святогор вдруг усмехнулся. Илья понял, что до сих пор ни разу не видел старого богатыря улыбающимся, и вот даже усмешки его не видел. И лучше бы так оно и оставалось. — Может, подойдет размерчик-то».

Отчего-то стало горько, горько и обидно, как бывает в детстве.

Илья сошел с лошади, полез в огромную домовину. Сивка тоненько и тревожно заржал. Камень был холодным, лежать было жестко и неудобно, наверху голубело небо. «Вылезай, хватит валяться, — услышал он голос Святогора, — не про тебя домовинка, не принимает».

Святогор слез с коня, спустил жену. Лицо у нее было спокойным и отпущенно-усталым, какое бывает у человека, который готовится к отдыху и больше уже не держит себя. С таким лицом она смотрела, как ее муж лег в гроб, пришедшийся точно впору, как повернулась крышка, накрыв лежащего до пояса. «Подойди, — сказал Святогор Илье, — дыхну на тебя, силу передам. Время мое пришло, не с ней же уходить. Она — здешняя». Что-то в последних словах Святогора почудилось Илье нежное, теплое, чего раньше не было ни в словах, ни в лице старого богатыря; подошел и наклонился он без колебаний.

Святогор дыхнул на него почему-то запахом разогретой сосны, каменной пыли, мокрых камней у речушки, самим свежим и горьким дыханием горной речки. Илья почувствовал, как связало его что-то с этой землей, медленным ростом корней в каменистой почве, соком в корявых стволах, водой, пробивающей себе путь. Святые горы делились с ним силой.

Со вздохом Святогора крышка гроба ровно, как по накатанннаму, скользнула вверх, накрыв его до груди.

«Мало, — сказал Святогор, — наклонись, еще дыхну».

Илья наклонился.

Запах мартовского снега, когда начинают истекать соком березы. Больших рек, похожих на моря вольным и широким своим духом; малых речушек, скрытых под ветвями. Запах осоки, ветлы, багульника. Степи с ее цветами и полей, занесенных снегом. Моря, рыбы, выброшенных волной водорослей. Пыли проселочных дорог и грибов, мха, ромашек, васильков во ржи, сурепки в овсах. Руси.

С Русью связал Святогор Илью, с ее телесной, родной, всех их питавшей от рождения силой.

Крышка домовины поднялась, накрыв старика до подбородка.

«Подойди, — прохрипел Святогор, и скверная усмешка мелькнула на его губах, — еще дыхну».

«Нет», — сказал Илья. Он и сам не понял, почему отказался. После Руси, после ее снегов и ромашек, любое волшебство, которым мог еще одарить Святогор, казалось ненужным.

«Правильно, молодец, — усмешка стала отчетливей, и теперь видно было, что она злая. — Смертью бы я на тебя дыхнул. Смертью. Не удержался бы».

Илья не успел удивиться, зачем нужно одарять человека силой родной земли, чтобы потом смертью на него дышать; задуматься, врагом или другом был ему человек, так щедро его одаривший, или, может, уже не он призывал Илью в последний раз, а сама смерть, взявшая власть над ним, отдавшим силу, как крышка гроба закрылась над Святославом. И то, что было домовиной с крышкой, ушло в камень скалы и стало от него неотличимо.

Илья постоял, склонив голову, молясь за некрещеного, наверное, покойника. Женщина! Он обернулся, готовясь поддержать, на руки взять, сказать, что отвезет, куда она скажет, а сейчас ей нужно отдохнуть в шатре — и слова застыли у него на губах. На него спокойно смотрела древняя старуха — остатки седых волос на почти лысой голове, иссохшее тельце, синие девичьи глаза в морщинистых корявых веках. «Спасибо, мальчик, — улыбка беззубого рта была по-младенчески доброй и радостной, — но мне отсюда никуда не надо». И легла на землю, беззвучно, как опавший лист.

С трудом, тупя меч, выкопал Илья яму в каменистой почве, уложил, завернув в попону, почти невесомый старушечий трупик, завалил камнями, вырубил из растущего поблизости дерева кривоватый крест. Помолился, как умел.